Ад для живых: Что по-настоящему происходит в шахтах

Вторник, 1 марта 2016 г.

Владислав Булахтин пишет:

Не знал, как упомянуть про гибель шахтёров, погибших на Северной (они работали на глубине 780 м).Решил сделать это из двух фрагментов -- рассказов самих шахтеров (из передачи "Подъем") и отрывка про Ад из книги Д.Савочкина "Марк Шейдер" (о работе на глубине 300 м).Отрывок передачи на "Говорит Москва":

"Разговор с женой одного из погибших.

Цитата: «Шахтерам велели заклеивать датчики, класть их на землю, чем-то накрывать, чтобы не пищали». Вечером за день трагедии муж признался мне: Викуша, мы работаем на грани жизни смерти.Получается, что шахтеры снимали датчики, клали их на землю, где ниже концентрация, присыпали землей, накрывали тканью.

РАДИОСЛУШАТЕЛЬ: Добрый день. Я сам родился и вырос в Воркуте, провел там много времени. «Северсталь» крайне требовательная компания в смысле безопасности. Там не платят за стахановские темпы.

С.ДОРЕНКО: «Во всех шахтах шахтеры закрывают датчики метана», — говорит Дормидонт. Дормидонт, вероятно, знает. 7373-94-8. Здравствуйте, слушаю вас.

РАДИОСЛУШАТЕЛЬ: Доброе утро. Я работал в Донбассе до 1992 года. Я вам скажу, действительно датчики мы блокировали.Они слишком часто срабатывают.Зарплата наша зависела от добычи, а если нет угля — нет и денег. Начальство вроде и ни причем, но в то же время все всё знают.

С.ДОРЕНКО: Там ребята были на глубине 780 метров. А вы на какой глубине бывали?

РАДИОСЛУШАТЕЛЬ: Самое большее 950.

С.ДОРЕНКО: Это адская тема, едешь и едешь на этом лифте бесконечно.

РАДИОСЛУШАТЕЛЬ: Нет, там очень быстро клеть опускается. До забоя идешь долго или едешь, где как.Сергей, кто там не был, это даже не может представить, потому что там адский труд.

С.ДОРЕНКО: Хорошо, собственник не виноват, никто не виноват, шахтеры сами виноваты, профессия такая.

РАДИОСЛУШАТЕЛЬ: С самого начала всем объясняют, что закрывание датчиков это смерти подобно. Я давно не спускался, лет 10-15, но в советское время было такое. Зависит всё от смены, могли прямо в забое морду за это набить. Говорят: метан — это смерть, закрыли датчики — всё, вы погибли, самоубийство.

РАДИОСЛУШАТЕЛЬ: 11 лет проработал на шахте в Инте, из них пару лет в АГЗ (автоматика газовой защиты), служба специальная. Если там был внезапный выброс газа, то никакие датчики уже не помогут. Одновременно очень большое количество метана выходит, горный удар и внезапный выброс, и всё. Даже если они запищат, малейшая искра и всё.

С.ДОРЕНКО: Как часто срабатывают датчики в пятой категории шахт, а как часто в пятой категории?

РАДИОСЛУШАТЕЛЬ: Пятая вообще считается сверхкатегорийная. Они считаются по количеству выделения метана на тонну добытого угля. У нас в Инте была вторая категория, сначала третья, потом на вторую сняли. А в Воркуте, по-моему, были свехкатегорийные и четвертые.Срабатывали часто, но превышение было небольшое. Датчики грубили, именно приходили, отключали специальное реле, чтобы не выключались подстанции.

С.ДОРЕНКО: Люди руками загрубляли, чтобы не срабатывали.

РАДИОСЛУШАТЕЛЬ: Да, да. Я работал в советское время, нужно было просто план давать, тогда выручка от плана зависела. Если ты больше угля дашь — больше получишь денег, плюс будут большие премиальные. В основном, премиальные самое главное было".Книга Савочкина "Марк Шейдер" (автор пишет о работе в Донбассе на глубине 300 м):

"Они просят меня рассказать о работе. Они хотят знать, что представляют собой шахтерские будни. Они спрашивают меня: на что похож забой? Без секунды задержки я отвечаю вопросом на вопрос:

– Как вы представляете себе ад?Ну да, да, тот самый ад, который описывали все эти сраные философы и теологи прошлого. Ад, в котором девять кругов и вечные муки, место, из которого нет выхода. Тот самый ад. Ад, в котором оказываются только те, кто плохо себя вел.Как вы его себе представляете?

Забой начинается с клети. Огромная двухэтажная корзина из стальной арматуры, перетянутой чем-то похожим на сетку рабица. В клеть забивается несколько десятков человек, мы стоим плотно, как в переполненном автобусе, дышим друг другу в лицо, и, хотя каждый в этот момент пытается думать о чем-то другом, даже годы работы в забое не избавят твое сердце от замирания каждый раз, когда клеть будет вздрагивать.

Мы напоминаем рубленую картошку во фритюрнице.

Стволовые дают отмашку, и клеть постепенно приходит в движение. Сначала она набирает скорость, но вот уже движется ровно, секунда за секундой погружаясь вниз – в темноту. Какое-то время сверху тебе еще видно лучи дневного света, но спустя минуту они превращаются в точку и исчезают вовсе. В клети горят безопасные лампы, и мы, один за другим, включаем коногонки.

Кажется, что погружение длится вечность. Хотя мы движемся не слишком быстро, рассматривая стены ствола, я чувствую, как мой желудок подкатывает к горлу. Словно я ищу глазами надпись, когда-то сделанную здесь кем-то и будто стертую кем-то другим.

В конце концов клеть останавливается. Один за другим мы выбираемся из нее и осматриваемся. Даже если ты проработал в забое несколько десятков лет, ты не сможешь избавиться от этого чувства каждый раз, когда ступаешь на дно шурфа.Этого чувства.

Его нельзя объяснить, как нельзя объяснить оргазм или укол героина. Выходя из клети, пусть на микроскопическую долю секунды, ты вдруг почувствуешь, что находишься на глубине трехсот метров, под невероятно толстым слоем породы, в узеньком проходе, прорубленном в базальтовых отложениях, и все, что тебя окружает – все это великолепие безопасности труда и технологизации рабочего процесса, – не стоит и ломаного гроша против любого, самого мизерного, сдвига земной коры.

На микроскопическую долю секунды ты вдруг ощутишь себя рыжим муравьем в подполе непонятно какого этажа гигантского небоскреба.

Дальше – дорога к лаве. Обычно грозы под землей ходят пешком, но нашей бригаде до места разработки добираться несколько километров, поэтому мы запрыгиваем сверху на вагонетку и бесконечно долго едем сквозь забой.

Сколько видит глаз впереди – темень, сколько видит глаз сзади – темень, справа и слева от тебя – непрерывная темень. Темноту прорезает только луч фар да свет коногонок на наших касках, но он тоже не отходит от вагонетки далеко, пугливо жмется к людям. В забое невероятно жарко, но раздеваться пока нельзя, и мы все паримся в своих униформах, обмахиваясь подручными средствами. Очень душно, совершенно нечем дышать.

Даже развешенные вдоль нашей дороги чугунные ванны с водой не облегчают дыхание. Собственно, они подвешены здесь совсем не для этого, их задача – в случае взрыва переворачиваться и собирать капельками воды витающую вокруг угольную пыль.

Сначала кажется, что за исключением скрипа колес и шума работы механизма вагонетки в забое стоит абсолютная тишина. Но это не так. Стоит прислушаться, и ты даже не услышишь, а, скорее, почувствуешь, что сама земля вокруг тебя будто что-то пытается рассказать, она чуть слышно шипит и скрипит, а время от времени даже бьет, очень гулко, тихо, но вполне ощутимо.

Через несколько минут такой дороги начинает казаться, что мы, те, кто сидит в этой вагонетке, – единственные люди во всей Вселенной, что, кроме нас, этой вагонетки и этого бесконечного туннеля, не существует ничего, и мы будем ехать на ней до тех пор, пока история не закончится. Ведь должна же она когда-нибудь закончиться?А затем впереди появляется свет.

Вагонетка останавливается, мы спрыгиваем и медленно разбредаемся по участку, каждый – к своему комбайну, каждый – к своему пласту, каждый – к своей боли и своему страху. Мы расходимся молча, почти без единого звука. Здесь вообще мало говорят. Здесь предпочитают работать.

Работа – это единственное, что спасает тебя, пока ты под землей.

Пласт идет под углом, и, чтобы вырабатывать уголь, а не пустую породу, ты должен висеть в метровом зазоре, упершись ногами в дно и потолок лавы, и направлять свой комбайн под углом в сорок пять градусов от земного притяжения. Здесь мы напоминаем уже не муравьев, здесь мы больше похожи на тараканов, маленьких, но проворных тварей, находящих малейшие щели и ползущих все вперед и вперед, движимых только им одним понятной целью, шажочек за шажочком.

Мы работаем, отлично зная, что каждое движение может стать последним, что никакая сила на земле не удержит свод, если он решит обрушиться, и возлагая надежды лишь на Шубина.Все мы – смелые парни, трусов здесь нет и быть не может, но всем нам невероятно страшно. Иногда мне кажется, что все, что случается с момента, когда клеть начинает погружаться, до момента, когда она снова появляется на поверхности, – происходит с другим человеком.

Это единственный способ пройти сквозь страх и не двинуться умом.Тот, кого ты знал там, на поверхности, тот, кого ты любил или ненавидел, тот, с кем ты пил водку, или трахал вместе девок, или смотрел на звезды, – это не тот, кого ты видишь рядом с собой в забое. Если ты вдруг обратишься к нему – просто не будешь говорить с тем же самым человеком.

Здесь очень легко умереть от руки своего брата, работающего с тобой бок о бок.

Если ты закуришь – тебя убьют.

Если ты начнешь чинить поломанное оборудование прямо здесь – тебя убьют.

Если ты вдруг закричишь просто так – тебя убьют.

Если ты кого-нибудь напугаешь – тебя убьют.

Здесь могут убить даже за плохую шутку. Поэтому тут редко шутят.

Попробуйте.

Мы обнажены до трусов, хотя это и запрещено всеми инструкциями, но ведь инструкциями не предусмотрена жара в сорок градусов?

Мы зажмуриваем глаза, хоть это и запрещено техникой безопасности, но техника безопасности ведь не учитывала того, что нам придется двигаться вверх под таким большим углом в мягком угле, который сыпется тебе на лицо?

Мы давно сняли свои лепестки, хоть это и вредно для здоровья, но кому какое дело до нашего здоровья? Здесь, в этой темени, духоте и жаре, оставив все, чем ты жил там, на поверхности, еще у дна шурфа, ты становишься чист, зная, что каждый твой шаг – по лезвию бритвы. Ты чувствуешь, что в любую секунду твой комбайн может неожиданно пробить ВХОД.Я имею в виду ВХОД.

Да-да, именно ТУДА.

Вы думаете, забой похож на ад?

Это и есть ад.

Я рассказываю все это парням из Мукачево и понимаю, что их не очень-то тянет в забой, да и вообще вся эта идея с заработками им уже не столь нравится.

Мы с ними находимся на поверхности, где солнечный свет, первые заморозки и удивительно свежий воздух – даже здесь, на Донбассе, – и для них все это звучит как рассказ о жизни на другой планете. Они расспрашивают меня о деталях, им интересно, как выглядит добычной комбайн, на что похожа лента транспортера, как выработанную породу доставляют наверх, и я отвечаю.

Но за скобками все же остается множество деталей. Я не рассказываю им о тенях, которые время от времени мелькают перед тобой на лаве, прямо в клубах угольной пыли. Я не рассказываю им о шумах, тихом хрусте и высоком стоне, доносящемся из закрытых штреков.

Я никогда-никогда не расскажу им о том, почему нам всем так страшно каждый раз спускаться в забой. Я не скажу, почему человека здесь могут убить, если он в шутку напугает тебя.Человеку, живущему на поверхности, никогда не понять, кто такие грозы – люди, спускающиеся под землю. Как-то раз Кролик в шутку назвал забой «миром гроз», но ведь правда в том, что это не шутка, а реальный расклад. Это другой мир, в который не вхожи те, кто никогда не видел, как свет меркнет над головой и исчезает где-то в вышине ствола. Им не понять нас.

Вот почему им незачем знать о пещерных троллях.

О них не говорят, о них даже думают с опаской, и если ты достаточно молод – можешь думать, что это твоя личная тайна, и лишь через многие годы приходит понимание того, что точно такую же тайну носит в себе любой из гроз. Это личная тайна каждого из нас.

Когда один из них появляется перед тобой, ты замираешь, страх парализует тебя и пригвождает к месту, ты теряешь возможность соображать, ты словно растворяешься в своем страхе. И через секунду ты слышишь его голос. Беззвучный. Где-то у себя в голове. И даже там – беззвучный. Он обращается к тебе.

И если бы я ни разу не слышал того, что он мне говорит, я бы подумал, что это плод моих больных мозгов, отравленных выбросом угарного газа на соседнем участке. Но я слышал. И поэтому я знаю то же, что знают все грозы. И это моя тайна – наша общая тайна, о которой совсем необязательно знать тем, кто всю свою жизнь прожил на поверхности...

Когда после утренней смены наша бригада поднималась в клети из забоя, Саня по привычке стал жаловаться на эту работу. Здесь так принято. Вне зависимости от того, хорошо идут у тебя дела или скверно, ты знаешь, что одна вещь остается неизменна.

Это тот факт, что твоя работа – самый отстойный и ужасный способ заработка денег, какой существует в мире. И тогда Кролик спросил у Сани, кем бы тот хотел работать.

Это чертовски странный вопрос.

Каждый из нас знает, что спускается в забой только по необходимости, каждый здесь считает, что быть шахтером – хуже и быть не может, просто другой работы здесь нет. Но никто из нас никогда не думал о том, кем еще он мог бы работать.

– Я ничего больше не умею, – отвечает Саня и смотрит вверх – туда, где через минуту должен появиться солнечный свет.

– Ну а если бы умел? – опять спрашивает Кролик.Это чертовски странный вопрос.

А затем кто-то вдруг говорит: «А я хотел бы быть астрономом». Все оборачиваются к нему, все на секунду забывают о том, что мы поднимаемся с трехсотметровой глубины, что только что мы отработали в забое шесть часов, что у нас отваливаются от усталости руки и ноги и что скоро мы снова должны увидеть солнце. На секунду все забывают о том, что мы шахтеры, потому что на одну секунду мы все вдруг стали астрономами.

– Астрономом?

– Да, астрономом. Я хотел бы сидеть в теплом кресле и смотреть на звезды. Читать книги, печатать что-то на компьютере, спорить с другими такими же астрономами, как я, а когда уставал бы от этого – просто поднимал бы глаза и смотрел на звезды.И каждый из нас вдруг подумал о том, что вне зависимости от того, кто ты и откуда, и даже вне зависимости от того, чего бы ты хотел в своей жизни, смотреть на звезды – это прекрасная работа.

– А я хотел бы работать инженером-лесопатологом. Это такой врач-лесничий, специалист по болезням деревьев. Целыми днями на свежем воздухе, в лесу… помогаешь деревья выращивать, лечишь их от болезней…

– А я хотел бы жить в Германии во времена Второй мировой войны и работать при концлагере. Я хотел бы собирать пепел сожженных в крематории евреев и удобрять им поля.

– Ха, да вам надо бы с Саньком в паре работать – он будет лес выращивать, а ты его жидами удобрять.

– Ха-ха-ха.

– Ха-ха-ха.

– А я бы хотел работать разводчиком халяв. Я где-то услышал это название, не знаю что оно значит, – но зато как звучит!..

– А я хотел бы работать испытателем новых моделей презервативов.

– А я хотел бы жить в Японии и быть борцом сумо.К тому моменту, как мы выезжаем на поверхность, каждый из нас успевает ответить на этот вопрос, каждый успевает рассказать, кем бы он хотел быть. Каждый, кроме меня.

Клеть уже почти наполовину выехала, когда операторы машинного зала выключили мотор, и все замерло. Наши головы только-только появились над поверхностью, и мы смотрим на ноги следующей смены, ожидая, пока клеть вручную дотянут до нужного уровня и поставят на кулаки.

Мы смотрим с уровня муравьев или тараканов, на которых мы были похожи, ползая в забое на карачках.

И тогда я говорю:

– Я хотел бы быть Папой Римским. Наместником Бога на Земле.